На мысли о прошлом наводит только музей, возвышающийся в центре города – огромный, современный, непропорционально большой. Багряный храм венчает крутой бастион с одной стороны ведущей к музею дороги. С другой – завеса из висящих колокольчиков (их больше тысячи), которые звенят на слабом ветерке, словно храня какую-то собственную память. Я слышал, что иностранцам вход запрещен, но продавщица билетов смотрит в мой паспорт, который не может прочитать, и спрашивает только, не русский ли я.

Залы просторны и залиты мягким светом. Я хожу со всевозрастающим удивлением. Это не показ старинных артефактов, а наставительный исторический урок — «база патриотического воспитания», построенная в 2002 году, и посетители толпами проходят по музею в полной тишине. Над витринами с ржавыми уздечками и мечами — тексты, заявляющие, что Хэйлунцзян-Амур принадлежит Китаю. Они подтверждают, что люди, жившие далеко к северу от реки, были данниками императора в Пекине, а висящие карты рисуют границы Китая глубоко внутри нынешней России, захватывая горы далеко за Амуром. Даже у самой северной точки реки некогда высоко на утесе стоял храм династии Мин, отмечавший военную экспедицию 1413 года.

В глазах китайцев эту северную границу подтвердил Нерчинский договор, подписанный в 1689 году. И вот я подхожу к сцене из восковых фигур в натуральную величину, изображающую его заключение. Они излучают доброжелательное согласие. Правда, маньчжурский посланник выше и величественнее русского коллеги, но дородный граф Федор Головин в развевающемся черном парике приветливо смотрит в ответ, и двое мужчин с учтивым дружелюбием аккуратно держат документ кончиками пальцев — каждый за свой край.

Естественно, нигде не упоминается, что они спорили о территории, которая была родиной живущих на ней коренных народов. Висящие тексты уверяют, что она процветала при маньчжурской власти династии Цинь; модель Айгуна изображает просторный город с двойной оградой, воротами, рвами и теснящимися храмами.

Но в середине XIX века с упадком династии Цин роковой Айгунский договор отдал эти земли России, и я вижу, как Лян с несчастным видом уставился на сопроводительные тексты, где повторяются слова «вторжение» и «принуждение». Скорбно сообщается, что, если добавить еще заключенный через два года Пекинский договор (по которому Китай отказался от владений к востоку от Уссури — Приморский край), то к России отошло больше миллиона квадратных километров территории. На стене красуется возмущение Маркса и Энгельса по этому поводу.

Соответствующая восковая сцена мрачно красноречива. Граф Муравьев, светловолосый агрессор с лентой наискось и большими эполетами, возвышается над седеющим оппонентом, вельможей Ишанем, смиренно склонившим голову. Нерчинский договор разом отменен. Муравьев становится национальным героем; Ишань возвращается в Пекин с позором. Это происходит в разгар того, что в Китае сейчас именуется «веком унижения», когда Британия, Франция, США, а затем Германия с Японией вырывали уступки у династии, оказавшейся в болезненном упадке. Китай потом назвал эти договоры «несправедливыми», добытыми под угрозами, и старые имперские хищники, конечно, отказались от своих завоеванных владений. Только Россия никогда не помышляла о возвращении колоссальных захваченных территорий. Измененную границу подтвердил ряд соглашений, заключенных между 1991 и 2004, и по обеим сторонам Амура стоят исписанные валуны. Но рана никуда не делась. Во время культурной революции, когда громкоговорители хунвэйбинов бомбардировали пропагандой советский берег, спящая ненависть воскресла. Даже сейчас, когда граница определена официально, китайцы придерживаются мнения о «несправедливости» Айгунского договора.

Обиды и недовольства по ходу маршрута музея все растут. Лян идет рядом, записывая на видеокамеру. Когда восстание боксеров выплеснулось против Благовещенска, русские отреагировали вторжением в Маньчжурию, где сравняли Айгун с землей. На фотографиях нет ничего, кроме разгромленных глиняных укреплений. Героические, но неумелые солдаты и граждане часто гибли на месте, и залы музея преображаются в модель города обломков и пожарищ. Его жители — восковые фигуры, умирающие в мелодраматическом сопротивлении среди заваленных трупами руин. Старуха сжимает памятную доску мужа; китайские солдаты размахивают устаревшими алебардами и палашами.

А как же массовое утопление китайских жителей Благовещенска — ужас, который замалчивается в российском музее? На миг мне представляется, что здесь тоже о нем умалчивают или даже забыли. Однако ближе к концу маршрута открывается огромная обвиняющая диорама. Толпа вокруг меня смотрит на нее, словно оцепенев. Сцена в Айгуне изображала жертв, убийцы которых были всего лишь силуэтами на дальнем конце улиц; здесь же казаки — словно нарисованные в бешеном исступлении — бессердечно принимаются за работу. Тщательно вылепленный передний край, усеянный телами и брошенной одеждой, сливается с огромным холстом, где, насколько может видеть глаз, людей расстреливают, бьют палками или рубят топорами. Где-то женщины, мужчины и дети пытаются вымолить пощаду или тщетно сопротивляются, но в конце концов сливаются в толпу отчаявшихся тел, прижатых к реке. Сам Амур, плещущий вокруг их голов и рук, расплывается от холодно прорисованных волн до горизонта, где лежит безнадежно недосягаемый китайский берег. Пока мы смотрим, начинается светозвуковое представление. Сцена темнеет, бледный прожектор выхватывает отдельные злодеяния. Под бесплотные крики и ржание встающих на дыбы лошадей мрачный голос ведет свое повествование. Число погибших оценивается до шести тысяч.

Будущий генерал-лейтенант Александр Васильевич Верещагин писал в своих мемуарах, как несколько дней спустя встретился с трупами ниже по реке. «И вот, во всю ширь Амура, поплыли утопленники, точно за нами погоня какая. Пассажиры все повылезли из кают — смотреть на такое невиданное зрелище. Оно до смерти не изгладится из моей памяти. Очевидно, это были те самые несчастные, которые потонули у Благовещенска. Пролежав известное время на дне, они набухли и теперь всплыли».

Преобладающей оценкой благовещенской трагедии в обществе дореволюционной России было отношение к событию как к «трагическому результату превышения мер необходимой самообороны в ситуации смертельной угрозы». Однако встречались и более жёсткие определения: так словарь Брокгауза и Ефрона указывал на отсутствие оснований для выселения китайцев и преступность действий организаторов бойни.